Замок Пиктордю - Страница 12

— Невежда! — сказал, рассердясь, доктор, — как вы можете делать такие сравнения!.. А! да вы просто легкомысленный артист! Вы понимаете только лишь в кружевах да муфтах, а до того, что живет, вам нет никакого дела.

Флошарде привык к вспышкам доктора, он принимал их шутя и, когда слуга пришел известить его, что карета маркизы де Се-Пуант въехала во двор, он вышел, продолжая смеяться.

— Вы сердиты сегодня, мой добрый друг, — сказала сконфуженная Диана доктору, — мой отец хороший художник, это говорят все.

— Потому-то он и не должен говорить глупостей, — ответил доктор, все еще раздосадованный.

— То, что он говорил, была неправда, он сказал это ради шутки.

— Вероятно. Оставим это, но ты… послушай, сама ты находишь эту головку хорошенькой, неправда ли?

— О! Она мне очень нравится!

— Знаешь почему?

— Нет.

— Отгадай.

— Потому что она смеется и имеет веселый и детский вид, точно настоящий ребенок.

— Между тем это образ бога?

— Вы сами сказали, что это бог виноделия.

— Значит, это не такой ребенок, как все другие? Тот, кто его сделал, вероятно, думал, что он должен быть крепче и сильнее любого другого ребенка. Посмотри на эту связку шеи, на крепость и красоту затылка, на эти несколько грубые волосы, падающие на низкий, широкий, но вместе с тем благородной формы лоб. Но я говорю тебе слишком много — ты этого не можешь еще понять.

— Продолжайте, мой добрый друг, я, может быть, пойму!

— Напряженное внимание не утомляет тебя?

— Напротив, это дает мне отдых.

— Ну хорошо: во-первых, ты должна знать, что греческие художники обладали пониманием великого и это чувство они влагали даже в самые мелкие работы. Я не знаю, помнишь ли ты мою маленькую коллекцию статуэток?

— Разумеется, очень хорошо помню, равно как и те коллекции, еще лучшие, которые находятся в городе. Но мне никогда никто ничего не объяснял.

— Когда-нибудь ты придешь ко мне на целое утро, тогда я постараюсь объяснить тебе, каким образом самыми простыми средствами и формами, едва намеченными, эти мастера создавали все великое и прекрасное. Ты у меня увидишь также римские бюсты более близкой нам эпохи. Римляне тоже были великие артисты, хотя менее благородные, менее строгие, чем греки, но верные правде жизни, они чувствовали ее везде, где она действительно была.

— Здесь я немного понимаю, — сказала со вздохом Диана, — и мне бы очень хотелось знать, что вы называете жизнью?

— Это очень просто. Например, как ты думаешь: твое платье, твой башмак, твой гребень — живые это предметы или нет?

— Конечно, нет.

— Ну, а мой взгляд, моя улыбка, эта глубокая морщина на моем лбу, что это — мертвые?

— Конечно, нет.

— Хорошо. Поэтому, когда ты видишь изображенного на картине или в статуе человека, лицо которого не живет, то будь уверена, что они не лучше твоей куклы, и все хорошо выполненные детали его платья и его вещей не помогут сделать того, чтобы он казался живым. Вот, например, эта головка без туловища, которую ты держишь теперь в руках, она очень стара, а между тем она живет, потому что тот, кто ее высекал из мрамора, имел сильную волю и талант, чтобы заставить ее жить. Понимаешь теперь меня?

— Я думаю, что немного понимаю, но расскажите еще.

— Нет, на сегодняшний день довольно. Мы поговорим с тобой об этом в другой раз; смотри только не потеряй…

— Мою маленькую головку? О! Будьте покойны. Я ее слишком люблю. Она мне досталась от кого-то, кого я никогда не забуду.

— От кого это?

— От дамы, которая… от дамы, которую… но я… я не могу вам этого сказать!

— У тебя есть секреты?

— Да. Я не могу сказать!

— Мне, твоему старому другу?

— Вы будете надо мною смеяться?

— Клянусь, что нет.

— Вы скажете, что это была лихорадка.

— А если даже я это и скажу?

— Мне будет это неприятно.

— Тогда я не скажу. Расскажи.

И Диана передала ему все свои видения и все превращения в замке Пиктордю; доктор слушал ее весьма серьезно и не выказывал ни малейшего сомнения, напротив, своими вопросами он помогал ей привести на память все виденное, для того чтобы лучше понять ее.

Для него такое проявление лихорадки, повлиявшей на воображение ребенка, склонного к поэзии, а также и ко всему таинственному, представляло интересный случай для изучения. Он не нашел нужным разуверять Диану и оставил ее в сомнении; но он также не подтверждал, что все виденное и слышанное ею была действительность. Он сделал вид будто он сам хорошенько не знает, был это бред лихорадки или нет, и неизвестность, в которой она осталась, доставила ей много радости. Оставляя ее, он говорил самому себе: «Многие не знают того вреда, который можно причинить детям, осмеивая наклонности и подавляя способности их. Этот ребенок рожден художником, а отец ее и не подозревает того. Но сохрани ее Бог от его уроков! Они подавят в ней всякое понимание искусства, и оно опротивеет ей». К счастью Дианы, отец ее не хотел заставлять ее работать и, видя ее такой слабенькой, решил не противоречить ей ни в чем. Не одно утро провела она у доктора, где ей несколько раз случилось видеть его древности, бюсты, медали, статуэтки, камни и гравюры. Он был большой любитель и знаток, несмотря на то, что никогда не брал карандаша в руки; он старался все объяснять ей, а этого было слишком достаточно для того, чтобы Диана получила тотчас же желание копировать все, что она видела. В то время, как он делал свои визиты больным, она оставалась у него и рисовала.

Я бы вас обманывала, мои милые дети, если бы говорила вам, что она хорошо рисовала. Нет, она была слишком молода, во-первых, да кроме того слишком предоставлена самой себе; но несмотря на это, она уже приобрела очень многое, а именно — сознание, что рисунки ее ничего не стоят. Прежде, бывало, она довольствовалась всем, что выходило из-под карандаша ее; она смотрела глазами фантазии и совершенного невежества и часто на своих рисунках принимала уродов за красивые лица, и когда, бывало, делала шарик с четырьмя прямыми черточками, то уверяла себя, что это были баран или лошадь.